РАССКАЗЫ:
Марекаж
Десятилетие великого испытания
Lettre d'un voyageur russe (Письмо из Парижа в Москву)
Кошмарная перспективка
Два большевика
CТАТЬИ:
Serge Gainsbourg et Serge Gainsbarre
ЭССЕ:
Русский язык, культура, постсовременность
СТИХИ
псевдонимы: Есхели (Ез) Зельцер и Ф.Манилов.
Марекаж
Смысл заключается в том, чтобы оказаться в нужном месте в нужный час. Он оказался в самолете, который упал в воду. Его труп просидел два дня в своем кресле на глубине трех метров.
Перед полетом он всегда нервничал. Он никогда не думал о самолетах со страхом. Ему приходилось летать на самолетах старше себя, с пьяным экипажем, перегруженных выше всяких пределов, и все обходилось. Но он нервничал по причинам, которые ему самому казались непонятными. Это был страх нарушения каких-то устоявшихся правил, ощущение противоестественности перемещения тела в пространстве. И так как он никогда не мог выразить словами то состояние, которое его настигало, то ничего не оставалось как выбросить мысли о нем из головы и собирать вещи.
Он всегда брал с собой крайний минимум необходимых вещей, без всякого запаса, словно обещая себе вернуться в точно намеченный срок. При этом он прихватывал с собой какие-то совершенно ненужные вещи, мелочи, которые служили ему то ли имитацией дома, то ли превращали поездку в симуляцию поездки, перемещая в пространстве сам дом, что практически невозможно, а, значит, невозможна и сама поездка. А раз поездка была невозможна, то это было особое состояние душевного неудобства, выражавшееся в иллюзии перемещения в пространстве никуда не перемещавшегося тела. Я внутренне согласен с тем, что претерпевание таких иллюзорных движений не может не беспокоить. Это как сон, недостаточно страшный, чтобы проснуться, и слишком беспокойный, чтобы не понять, что спишь и хочешь проснуться.
Нереальность перемещений в пространстве настолько очевидна, что оборачиваясь на только что посвященные ей строки, я начинаю понимать, почему он так нервничал перед каждой поездкой. Соглашаться на перемещение в пространстве может только тот, кто в подлинных основаниях своего сознания абсолютно точно знает, что это перемещение иллюзорно. Великое рассеяние народа, чья кровь составляла половину его крови, может быть объяснено только неверием в подлинность рассеяния, а воссоединение на земле Израиля - только тем, что видение, морочившее мысль, закончилось. Половинность, незаконченность его еврейства не давала ему осознать эту простую истину, и, оставаясь невысказанной, она никогда не отставала.
Даже уехав из России, даже не желая туда возвращаться, он все равно предполагал, что он окажется дома. Это чувство страшно обессиливало его, когда он думал о необходимости приспосабливаться к жизни, которая его окружала заграницей. Он видел эту жизнь, он соприкасался с ней, вливался в нее, становился ее частью, но так, как математик становится частью математики, а не наоборот. Его вежливые обороты речи, страсть к которым он привез с родины, и его невыразительные для местного слуха интонации создавали общее впечатление холодности, значительности, малопонятности и безразличия. Добросовестность, с которой он отнесся к местному языку, делала его тем больше частью этой жизни, чем больше он себя чувствовал просто пассажиром, перезнакомившимся с соседями по купе. Ему никак не удавалось сделать то, в чем он больше всего нуждался, ему не удавалось сделать эту жизнь одной из многих частей самого себя и распоряжаться ею, сохраняя полную и беззаботную приверженность тому, что могло бы занять его, освободив от кажущегося слишком праздным существования.
Пройдя земную жизнь до половины расчетного и до девяносто семи сотых действительного срока он оказался не в каменном лесу, а в генеалогической пустыне. После смерти сначала деда по матери - другой остался смутным воспоминанием детства - а потом, очень быстро, и отца, он остался единственной особью мужеского пола на некоторое число женщин, которое он никогда не мог назвать не задумываясь, с ходу.
Женщин он не понимал, а тех немногих, которых он любил, он не понимал совершенно. Возможно, именно поэтому, приобретя за всю свою жизнь одного единственного друга, с которым теперь он был разделен не только детьми, женами, работой, но еще и расстоянием, которое невозможно было бы преодолеть без долгих и отвратительных формальностей, и еще более отвратительных издержек, он стал время от времени возвращаться к одной шальной мысли, которую, как-то высказав то ли сгоряча, то ли от избытка чувств на какой-то маленькой пирушке, он так полюбил, что не мог от нее избавиться совершенно. Странное, чуть не мистическое совпадение двух встречных эмоций, их необъяснимое по правилам арифметики гипертрофированное перемножение, привело к тому, что жарко поклявшись обязательно сию мечту исполнить, он даже стребовал с взволнованного друга странную расписку, в которой тот - матерно-возбужденно - обязывался никогда от этой мечты не отказаться и исполнить ее непременно, ибо, говорила в своей наиболее литературной части расписка, нет ничего более жалкого, чем замена привязанности к жизни на привязанность к обстоятельствам, которую эту жизнь имитируют.
Кстати, именно в связи с этой распиской, вроде бы настало время сообщить, как и почему он оказался в самолете. Для осуществления задуманного плана было совершенно необходимо проделать целый ряд церемониально важных поступков. Только их полное и последовательное совершение могло доказать, что их план не только длительная мечта, где бред неуловимым для разума образом приобрел ясную и точную видимость абсолютной и важной истины, но именно сама истина, к встрече с которой они готовы в должной и неспоримой твердости, легкости и уверенности. В связи с предполагаемым, но отнюдь не гарантируемым исходом предприятия, где фатальность означала удачу, а постыдный отказ от его исполнения должен был все равно сохранить в тайне замысел, приготовления были предприняты столь долгие, что не только близкие ни сном ни духом не ведали о существовании какого-либо плана, но и самим заговорщикам иногда начинало казаться, что эта медленность и тщательность означает подловатую слабость, тихо подкрадывающуюся к ясному миру однажды и навсегда пришедшего прозрения.
Короче говоря, для начала осуществления плана они должны были встретиться в Нью-Йорке, городе, чья немыслимая архитектура может сравниться только с тем неудобством, которое доставляет печатание его названия на машинке. Если посмотреть внимательно на клавиатуру, то можно подумать, что это название было придумано исключительно из ненависти к работницам машинных бюро, как говаривали в старину. Словом, идея состояла в том, чтобы, под естественным и благовидным предогом оказавшись в Нью-Йорке одновременно и вместе, взять на прокат какой-нибудь вполне приличный по комфорту и своим скоростным качествам автомобиль и, погрузившись лично, но не погружая никакого дрянного скарба, а на этот раз взяв с собой только те, только те самые, опровергающие существование пространства абсолютно ненужные в поездке мелочи, вроде старых записных книжек, где большая часть телефонов уже никому не принадлежит и скорее напоминает мартиролог, с которым нет сил расстаться, но в котором фамилиям по-прежнему соответствуют телефонные номера, а не вырезанные по могильному камню годы жизни. Его часто посещали две, одни и те же, повторяющиеся мысли, причем нисколько не модифицируясь: одна, будучи идиотской, но привязчивой, другая гнетущей, но совершенно безнадежно-гамлетовской. Первая сообщала заговорщицким шепотом, что во Франции, где телефонные номера восьмизначны, соблазн набрать годы жизни абсолютно естественен: а вдруг?! Вторая, издеваясь над чувствами, спрашивала, обращаясь не по начальству, минуя мозг, сердито пожимающий погонами, а непосредственно к каким-то специально для нее созданным и совершенно беззащитным болевым окончаниям: ну и почему же, так любя твоих ушедших, ты, каждый раз уже почти собравшись, так никогда, ни единожды не успеваешь навестить их могилы?. Не расставаясь с такой записной книжкой, таская ее за собой по всему свету, он, вероятно, лееял свой собственный, тайный ответ на этот кровожадный вопрос, прозревая не только иллюзорность перемещений в пространстве, но и все больше и больше подозревая нереальность существования перемещения во времени, и даже больше: иллюзорность существования самого времени.
Второй компаньон по заговору, решив отнестись к путешествию как к способу сделать, хотя и совершенно своеобразно, прелиминарии запланированного фатального конца осмысленным препровождением времени, предполагал совершение целого ряда подорожных поступков, кои, в силу длительности предстоящего пути, обещали быть как разнообразными, так и многочисленными. Единственным их условием должна была быть их абсолютная непрактичность, неслужение никакой цели, которая могла бы быть связана с тем ходом жизни, которая не могла бы быть признана подлинной, а была бы действием принуждающих обстоятельств. Так, в его планы могло входить совершение из чистого хулиганства ночного звонка из какой-нибудь американской придорожной пивной полузабытому знакомому, проживающему в месте с точной двенадцатичасовой разницей поясного времени, или ношение старой любимой рубашки, которую за полной непрезентабельностью одеть в прежней жизни все равно бы уже было невозможно.
Однако, по тому как раз стечению обстоятельств, по которому жизнь и утрачивает всякую достоверность, заговорщики встретились не Нью-Йорке, а еще в Париже, где блестящее по своей абсолютной ненужности и бессмысленности самообнаружение через каких-нибудь семьдесят-восемьдесят лет еле дышащей племянницы деда второго заговорщика, очаровательно выговаривавшей по-русски свои имя и отчество, но переходившей на местную речь для выражения хотя и звучной, но не столь необыденной для места проживания фамилии, совершило непредвиденный поворот заранее проложенного маршрута.
Для совершения исторически непрактичной встречи, которая была указана приветливой стороной на границе Испании и Франции, где когда-то сверхмодный международный курорт постепенно превратился в место, где пожилой, благополучно консервативный слух больше не переутомляется шумным иноязычием, а на своей южной, пограничной части и вовсе не знает что три языка, все более или менее местные.
Эта-то встреча и изменила первоначальный маршрут, ибо доброжелательная, хорошего пушкинского качества пиковая старушка заставила вычислить угодливый гостиничный персонал, что путь наш к месту, избранному для совершения ритуала по очищению жизни от ее обстоятельств, был бы для нас существенно удобнее при условии полета в Америку не через Нью-Йорк, а через Майами.
Мы были как раз на том самом самолете, который упал в самое болото. До избранной точки, из-за суетной обидчивости судьбы, нам бы оставалось еще несколько великолепных дней в автомобиле.
Ezechiely 1997
