РАССКАЗЫ:
Десятилетие великого испытания
Lettre d'un voyageur russe (Письмо из Парижа в Москву)
Кошмарная перспективка
Два большевика
CТАТЬИ:
Serge Gainsbourg et Serge Gainsbarre
ЭССЕ:
Русский язык, культура, постсовременность
СТИХИ
БАМБОЧАДА, стихи и пастиши
псевдонимы: Есхели (Ез) Зельцер и Ф.Манилов.
БАМБОЧАДА, стихи и пастиши
ххх
Я представляю вас без всего, без всего, и снова
я вас представляю, представив почти до боли,
до боли представив, преставясь от этой боли,
преставясь от боли и лежа в холодном морге,
и лежа в морге на скользкой и влажной полке,
пихая ногой алкоголика (он здесь сторож),
пугая студентов иешивы до безобразной дрожи,
летая ночами под гулким и влажным сводом,
летая ночами в лучах бледножелтой лампы,
летая под кружевом точек, блеснувших в луже
и отразившихся злым плафоном на мокром своде,
я летаю по коридорам, по кори-д"орам, по кладам,
сундуки задевая, обдирая горбы и уши,
обдирая сердце о срезавший угол ужас,
вылетаю в резные створки, скольжу, надеясь,
в вашу спальню, в ваш дом, о, прелесть.
ххх
Закона мерность, заунывность, верность
передней букве, сданной на закланье,
возложенной, скатившейся, подъятой,
возложенной опять на бронзовый алтарь
и посвященной горестным обрядом
повсюду шарить безутешно, неустанно,
не смея, не решаясь отдыхать....
Искать его, взывать к нему и звать
ей неизвестного в торжественных потемках,
в Его потьмах, в потьмах Его, в намеках
на тьму Его, в Его тяжелых вздохах,
в чужих, ей чуждых коридорах духа.... И, пугаясь,
остановившись, задохнувшись, оседая
на ощутимый, но незримый пол, суметь подняться
и вновь пуститься вдоль и поперек Его пространства,
и по периметру неизмеримости Его, и, не найдя,
упасть, заплакать, встать, не прерывая плача,
не утирая слез, придти в движенье и, пойдя,
вновь шарить, продолжая шарить, продолжая....
ххх
Ландскнехты нервов в гуще путча,
гвардейцы нервов предающих,
на штурм идущих. Дрогнут веки,
трепещут губы, руки, плечи...
Ах, успокойся ангел нежный,
нас ждут во тьме ночные кущи,
пойдем вдохнуть эфиров млечных,
природы вздохов вездесущих.
Я говорю тебе лишь мудро,
я не скажу тебе: сотри,
сотри превратные черты
и ты увидишь : жизнь прекрасна.
Смотри на разные черты
сей жизни слишком ежечасной,
взгляни, мой друг, карикатура...
И в пальцах Духа партитура,
и сих пустот колоратура
не тот же ль, в сущности, пикаро,
болтливый кормчий отчих ларов?
ххх
Крики и грохот, и злобный хохот,
топот коней и утробный рокот
озверевшей волны, волочащей камни,
дребезжанье земли, как гнилого ставня,
я убит! Просыпаюсь от звука стона.
Дождь, рассвет и урчанье грома.
... Хмурые березы, мокрая куртина.
Я один в слезах, злая Валентина.
ххх
На улице фонари поднимают лампады кверху.
Полиловевшее небо в кроваво-жемчужных венах,
в ломаных как крахмальная простыня просветах,
в свете лампад стареет, сереет и застревает
в застрешном пространстве, оставляя в полуподвале
взгляд созерцателя, осевшего в полуподземный
из безвоздушного бельэтажа, парящего шпажным жестом
над душной грудой пролетов упавших лестниц.
В аллее фонари поднимают к небу свои лилеи,
к лиловатому верху с золингеновским блеском
и шеврейлевским алым Х-лучевым подтекстом.
ххх
Храня стабильность сумасшедших элементов,
паря над паровым котлом, над паром мирового моря,
купайся в волнах, в соли, в мокрых элементах,
в редкоземельных, в чаще океанской, и не споря
ныряй нервалом в нервные глубины и в провалы,
выныривай, сопи, хватай зубами воздух нежный,
ныряй опять, кружи под косяками тихой сельди,
пугай случайно тонущих, хватай упавших в воду,
влеки их под поверхностью по солнечной дороге,
влеки их в Марианские угодья и теснины,
где спит спокойный монстр, глотающий обиды,
опять выныривай, смотри быстрей на солнце,
на гладь, на рябь, на шторм, на что придется,
и вновь ныряй, несись скорей к Нептуну, к Главку,
раскланяйся, проси поверить, смейся, распрощайся,
плыви вздремнуть в Титаник в капитанской рубке,
в слезах алмазных искупавшись, возвращайся.
ххх
Универсам в Каледонии
Нестор, мой пастор и мой Аластор, следящий за мной
на улицах длинных (как адвокаты, как авокадо,
как лицо Авогадро - ужасно продолговатых),
настолько отвратительно длинных, что, о, полнолунье,
глаз отдыхает на полногрудии лунном.
Федерико де ля Майорка из майонезной банки
смотрит мне в грудь глазами, полными масла,
оливами глаз, овуарами глаз овальных.
Аллювиальный аквариум. Овуальный.
Кстати, и ты тут, мой старый падре, усталый,
слегка слинявший, но все еще величавый Вальтер,
вождь даггеротипов, вождь восковых кладбищ,
вождь всеобщей истории, старобородый граббер.
Зимой поле брани напоминает вату (менструозная монструация):
социально-политическое созревание государства.
ххх
Мысль пикирует в тину лесного пруда,
отворяя ларец Лилофеи: плывут жемчуга,
образуя стеклянную пену. Пристойная лань
украшает взволнованный берег. Таран
налетевшей толпы тормозит, задыхаясь, о рябь.
Из прозрачного мозга легко проступает листва,
и извилины прячутся вдоль по чешуйкам ствола
и, чертя вопрошающий знак /грамматически страшный/,
удивляются, верно, завидев расцветшую чашу.
Вдалеке рог охотника злится на нежную чашу.
Там невидимый бык воздевается ради гудка.
Неуклюжий алтарь свой для лани влекут облака.
Моя карма, клубясь, поднимается с тихого дна.
ххх
Прелестный хор танцующих русалок
плывет в сени построившихся лип,
твой полушепот, тени, полуслава,
полуполет любоначалия. Вонми,
дух праздности, уныния слепого,
здесь бывший раб лежит в рябой тени,
на твой полет наад черепичной кровлей
любуется, томясь в густой пыли,
к тебе взывает пряными устами
в бесстыдстве смерти сладко обмирая.
ххх
Я - дым дождя, я - пыль на древней бронзе,
я - янус жизни, я - оазис козней,
я - яд змеи, дающий нежность прозе,
я - дух любви, задумчивой и поздней.
Я - обитатель дна и лукоморья,
среди ундин на сумеречном взморье
я пел густую песнь, разящую здоровье
ума и тела, и питался кровью,
бурлящей в горле, заражавшей болью
все пробы грез. И в начиненной солью
тугой воде я открывал все раны
и пил любви мучительные граны.
ххх
Дозволь, не растекаясь мыслию по древу,
не волком шизокрылым, не певуньей,
исполнить гимн сверкающему делу,
промыслить нечто в это новолунье,
а, может быть, пришедшее затменье.
Сквозь закопченое стекло моих сомнений,
сквозь несомненное стекло моих окопов,
вглядись, о, юноша, с веселыми ногами,
в земное небо розоватым взором
и упокой бисквиты на диване.
ххх
Миновав барьеры отчизны /эвфемизм/,
выкатившись на берега турчинов чинно,
где ожидает крылан серебристый
львиной державы /а не орлиной
и не орланной - вот птичье царство!/,
взмахнув на прощанье чешуйным гадам
левой ногой, отправляйся к кафрам
и торгуй оружием с мелким ханством.
Мни по-немногу, загорая под атталеей,
получив климатическое убежище от мороза,
мни: в пенатах пьют чай с вареньем,
есть прелесть в процессах амфибиоза.
ххх
Весь лишний мир в неясной мгле,
он уменьшается повсюду,
трепещет штора на окне,
бегут блестящие секунды,
часы играют быстрый марш,
и все скорее карандаш
простых узоров на обоях,
и все тесней дышать обоим,
и ускоряется полет,
и увлажняются ресницы,
и ноги ставятся на лед,
растя потерянность на лицах,
и углубляется провал,
и сквозь огромность расстоянья
вдруг губы тянутся к губам
в несчастном трепете страданья.
ххх
Как жар, пахнувший от куста,
вдруг запылавшего лениво,
все так же томно-терпеливо
улыбка тронула уста,
и растворяется как сахар,
дым, невозможный без огня,
как будто некий дивный знахарь
в прозрачном мареве огня
готовит страшное лекарство,
которым опоит меня,
суля мне вечное мытарство
всегда вблизи, но без тебя.
ххх
Я так мало успел... я так плакал мало,
я отведал отравы, я видел славы
глуповатые тени.... Разбив колени
у глухих алтарей, в темноте видений
не дождался архангела. Злобный гений
все смотрел мне в глаза неподвижной тенью.
(Я сказал бы, что это был взор растенья).
Если взгляд амбразуры и вскрик раненья
отдаленно сравнимы, то мой гонитель
может быть уподоблен лишь слепку вздоха
с отвернувшихся губ.... Как светла природа:
только в ней для меня и тиха обитель.
ххх
Прелестный парк в ракушках милых далий,
ты... скромный вид... но нить твоих сандалий
так быстро вверх бежит, так нежно обнимает,
так заплетает сеть, так властвует, хранит...
Когда мы превращаемся в гранит
на нас ничто, ничто, ничто, ничто не давит,
никто нас не пестует и он же нас целит.
ххх
Я превратился в паводок цветов,
в цветущий мрамор в арочных аллеях,
в обитель нимф. И солнце, рьяно рдея,
роняло блики. Чистое стекло,
струясь, переливаясь, грустный холм
вздымало вдруг над кудрями Нарцисса,
светилось, нежилось, играло и влекло
меня к прелестной женственной гробнице.
ххх
Вот и новая ночь подошла к забору.
Встала на цыпочки, взяв опору.
Штакетник пригнулся к кустам. Корова
на лугу шевельнулась дебелым боком.
Фонарь у околицы беззаботно
мигнул и забросил свою работу.
Опушка, используя случай, сразу
придвинулась ближе степным оврагом.
Сиреневый пояс зари вечерней
стал фиолетовым, бело-серым, черным.
Камин, задохнувшись, доел березу
и стал тише, мглистее и пещерней.
Луна незлобиво сияет чорту.
Так пустынно вокруг, так строго.
Душа сладко падает тихо, робко
куда-то в ноги. Как томно мертвым.
ххх
У мельницы
Все заставляет исследовать склоны.
Даже пристальней /легкость спуска
меньше легкости на вершине/,
чем треволненья внизу в долине.
Роща плывет по /вообще/ низине,
словно рыбы в большой корзине,
но в ловушке, что словно омут,
живописна, как пук петрушки.
ххх
Я плыву на восход по дороге любви,
очарованный странник на легком пути...
/ах, на легком - за это прощенья просить:
Бог простит ли? Кому ж и простить./
Легкий бриз / обязательно бриз... или дрок -
хоть в уме убежать от мордовских берез.
Это край вурдалаков, вервольфов и шкур:
гой еси, пышный лес/, ну так вот, мон амур,
легкий бриз, пролетев, зацепился за прядь,
остается тебя - пав ничком - умолять
отпустить бедный ветер на берег морской.
Нереиды смеются, следя за доской,
на которой невольный пловец /это я/
так безумно хранит свою жизнь.
ххх
Глубь кадастра
Вот, в сущности, мы и при барышах.
Но их не поручишь телеге. Так
не рассчитываются в этом мире, ибо
я слабее разумом, нежели ты красив. А
недостаток любви - что-то вроде порчи.
Недостаток любви, вызывая корчи,
словно след слепоты на походке,
подобен джиге в плывущей лодке.
ххх
Ты идешь по пустыне, мой друг, мой высокий дуб,
моя птица печали, бегущая... смех в начале,
слезы в начале, воды в канале все больше, больше...
Голоса с нагорий грубее, толще, все толще, толще.
Все ниже, ниже уровень сникшей, потухшей суши,
лишившейся толщи, становящейся тоньше, тоньше.
Логосок лауданума тихо тянется в наши уши,
мотороллер скользит по склонившейся части чаши,
умирают легавые, вставшие вместо гончих,
умирает Анна на сабле, умирание все же лучше.
Что же петь, мой незримый голос, упавший дуб,
что же плыть и зачем? До какой там суши?
И где выйти, где встать, угадав зубом зуб,
отдохнуть? Берега Атлантиды. Оливы. Кущи.
ххх
Громадные облака тихо движутся на закат,
образуя багряный лесной ландшафт,
окаймленный снежностью пенных волн
и золистым боком, где сбит огонь.
Невеселый клен со сквозной главой
в невозможно рослых верстовых тенях
приютил скамейку в голубых ветвях
с гротесково мощной теневой листвой.
Вечер сух и зыбок. Негустой покой.
Благодарно местный рассыпной некроз,
белый бег волана для гурьбы стрекоз
и текущий в душу половой наркоз.
ххх
Как успокоить душу? В мглистом
она живет непостоянном мире,
волнуема, колдуема флейтистом,
как дым из чаши на веселом пире,
и принимает странные, чужие,
меня манящие, мерцающие виды,
плывет и кутает, пленяет небольшие
кружки и стайки /крошечные нимфы/,
крутые лбы таинственно вельможных
спокойных лиц, танцующих эфебов,
но жжет меня, и губит, и тревожит
рассудок слабый, изможденный небом.
Ezechiely 1997
